Пекитесь, голубцы!
Мужчины не задерживались в их доме дольше чем на один день, никогда не ступали дальше первых спален и уж точно никогда не допускались на внутренний двор и в самую главную комнату, ту, где дремали на стене красные рогатые маски. Пятая однажды поклялась Четвертой на молоке, что в глаза не видела её отца и не знала своего, а мать, так не вовремя заглянувшая на кухню и услышавшая их разговор, отругала девочек и за испорченное молоко, враз ставшее горьким от горькой клятвы, и за пустое любопытство. А потом выгнала их на улицу, хорошенько наподдав тяжелым рукавом зимней чупы.
И хотя она рассказала им позже, что жить так хорошо и правильно, что никакое живое существо, а уж тем более человеческий мужчина, не выдержит рядом с Красной сестрой и десяти лет, что связываться с ними значит обрекать себя на вечное вдовство, Вторая-то своего отца знала.
-Я вернусь к тебе.- сказал мужчина, и тогда прильнувшие к окну девушки услышали, как мать зазвенела своими украшениями, очевидно, качая головой.
-Прогонит!- одними губами сказала сестре Четвертая. И оказалась права.
-Не возвращайся. Мне хватит этих дочерей.- отрезала мать.
Но через год мужчина вернулся, и она снова пустила его на порог. Пятая только хмыкнула и ушла, полоснув по воздуху волосами - ни дать ни взять раздраженная дри махнула хвостом. Когда он пришел в третий раз, мать вынесла Вторую из дальней комнаты, показать ему маленькое заспанное личико его дочери. Пятая же, будто бы и не заметила произошедшего. В ту пору она уже не видела ничего, кроме своего Норбу.
Отца Второй никогда не называли отцом и даже не звали по имени, но со временем, как-то совершенно незаметно для всех, периодическое присутствие этого мужчины в доме стало явлением таким же естественным, как редкий дождь на плато. Раза два или три в год Желтоглазый вдруг начинал тревожно щелкать ссохшимися щеками , хрустеть паучьими пальцами и, наконец, предупреждал домашних: "У порога стоит тот страшный человек с поющими чашами".
читать дальшеМать не вышивала для него одежд, не заговаривала питья, не запутывала страшные сны, не отводила бед - словом, не делала ничего из того, что делала Пятая для сына кривого пастуха. "Мужчина матери"( так условились звать его между собой старшие сестры) нуждался в ворожбе не больше их самих.
Местные называли его монахом и болтали про него всякое. Будто бы однажды заблудшие язычники вынудили его поклониться каменному изваянию какого-то многорукого бога, но стоило ему только склонить свою голову, как этот самый бог выскочил из своего идола и бросился в ноги приветствующему его человеку, отвешивая своей синей головой поклоны куда более почтительные, нежели те, которыми его самого одаривали верующие в него люди. Говорили также, что этот монах преодолевает бурные речные потоки по воздуху и будто бы даже берет с собой особо благочестивых попутчиков, а вот платы с попутчиков не берет никакой, кроме одной только молитвы. Где-то в соседнем селе вроде бы жила женщина, перенесенная этим монахом через непреодолимое ущелье и даже родившая потом трех сыновей разом.
Четвертой и Пятой из всех историй больше нравилась та, где отец их младшей сестры две недели без просыху пьет чанг и поет песни в питейной города Нго, а солнце так увлечено этим зрелищем, что все это время забывает уйти за горы. Вторая, конечно, больше всех любила рассказ об упавшем ниц боге. Она вспоминала о нем довольно редко, только когда скучала по чужому для всех мужчине. Но уж если вспоминала, то повторяла по нескольку раз на дню, постепенно вплетая в рассказ новые детали и героические поступки, уравниваясь в своей необъяснимой для старших сестер любви деревенским мальчишкам, напропалую спорившим и хвастающим друг перед другом силой и удалью своих родителей.
-Мой отец такой сильный, что может поднять яка за рога, если это будет нужно! А мой отец такой сильный, что развернет речку вспять, если ему того сильно захочется! А мой отец такой могучий, что побьет ваших отцов одной рукой!- то и дело слышалось с улицы и в такие дни Вторая начинала плясать на цыпочках возле окна, едва сдерживаясь, чтобы не завопить во все горло, вливая свой голос в детский гомон.
-А моему однажды поклонился бог!
Для того, чтобы выйти за порог родного дома и заявить об этом миру ей пока не хватало взрослых зубов. Она целыми днями слонялась по дому, путаясь под ногами, выплескивая своё счастье и горести на сестер. Каждая в меру своих сил стараясь развлечь её принесенными с улицы чудесами, вроде сломанного крючка для дойки дри или пойманного в ведро водяного духа- маленькой прозрачной ящерки с грустными глазами старика. Когда она плакала от обиды и желания выйти на улицу, девушки увлекали её сказками, песнями, аккуратно подсовывая под неловкие детские пальчики вещи, казавшиеся ей сейчас игрушками. Масляные человечки, пахнущие солью и молоком, тонкие костяные тросточки- флейты, куклы и обожженные веточки, камни и птичьи перья, расписанные непонятными пока символами- все что превратится потом из интересных игрушек в простые рабочие инструменты, такие же понятные и скучные, как серп с мотыгой для местных крестьян. Но пока весь её мир был сжат до размеров одного выкрашенного в синий цвет дома, сестры жалели Вторую так, как могут жалеть заключенного одни только бывшие пленники, а потому терпеливо сносили и её шумные игры, и смех, и слезы, и бесконечную беспечную болтовню.
Они выслушали уже с десяток-другой версий с поклонением чужого божества- первоначальная история к тому времени уже едва угадывалась за столпотворением лиц новых героев. В конце-концов, перебрав всех возможных и невозможных злодеев, кланяющихся её отцу, она договорилась до того самого страшного. До Смерти.
-Смерть ему не поклонится.- не выдержав фыркнула Четвертая и тут же цокнула языком, нечаянно уколов палец вышивальной иглой. Золотая курочка на рукаве с каждым стежком становилась все больше похожей на пучеглазую лягушку. Свадьба должна была состояться со дня на день, Четвертая торопилась и злилась, попав в ловушку из злости и быстрых беглых стежков- и чем больше она злилась, тем хуже выходила охранная чупа для молодой жены. Неужели нельзя было заготовить чупу заранее или и вовсе отложить на потом? Кто сказал, что свадьба может сорваться из-за такой глупости как вышивка, особенно, когда невеста вот-вот должна родить жениху уже второго ребенка?!
-А вот и поклонится! Это же боги придумали Смерть? Значит Смерть ниже богов, а ты сама слышала, что каменное изваяние ожило...-тараторила малявка, отплясывая и выводя ногами такие финты, что у Четвертой окончательно зарябило в глазах.
-Глупости!- перебила она сестру.- Когда люди перестанут верить в богов, Смерть придет и за ними.
-За людьми или за богами?- уточнила девочка и хитро сощурила глазки, становясь похожей на затаившуюся в траве степную лисицу. Постояла секунду и подпрыгнула, хлопнув себя рукавами по бокам.
-За всеми! Сначала за богами, а потом за людьми, оставшимися без защиты своих богов.- раздраженно ответила Четвертая, пряча окровавленный палец в наперсток. Поздно. По вышитой куриной голове поползла блестящая красная капля, добралась до краешка вышивки и тут же впиталась в сукно темным влажным пятном. Оооойш!.. Придется вышивать дополнительный цветок! Четвертая отложила вышивку- сделать лучше она уже не могла, а портить работу было жалко.
-Если люди слабее богов, а боги слабее Смерти и его...- Вторая многозначительно кивнула в сторону закрытой двери материнской спальни.- Кто тогда сильнее, Смерть или он?
-Смерть.
-Нет, он!
-Нет, Смерть.
-Нет, он!
-Смерть.
-Он!- Вторая насупилась и нижняя губа у нее задрожала от готовящегося пролиться плача.
-Смерть!
-ОН!
-Смерть.
-Вы будете сидеть здесь и ссориться из-за мужчин до тех пор, пока не поседеете?- не выдержала Пятая и взяла лежащую на полу чупу. Развернула, прошлась пальцами по вышивке и, подавив смешок, взялась исправлять пучеглазую курицу.
Ей одинаково не нравились разговоры ни про Смерть, ни про отца Второй, ни про её пастуха.
-Так почему ей можно, а тебе нельзя?- спросила Четвертая, когда малявка, наконец, устала вертеться под ногами и ускакала во внутренний двор, играть с флажками и маленькими ветряными человечками.
-Потому что когда мужчина нашей матери садится медитировать, вокруг него начинает летать посуда и мебель. А если Норбу вздумает пару часов просидеть на своем пастбище с закрытыми глазами, над ним начнут кружить кумаи*, с высоты принявшие его околевшего барана.- ответила Пятая и больше не проронила ни слова.
Норбу выдержал долгих пять лет рядом с Пятой и только на излете их последней весны начал сильно болеть.
Люди говорили, что хвори начались с того дня, как его скинул с себя прямо на камни норовитый черный бык.
-Вот дурень!- смеялся Норбу, вспоминая этот случай- Да что с него взять, если он рожден от дронга**? Но я-то почему сплоховал, если сам рожден от пастуха?! За повод-то взялся, а вот пальцы сжать забыл!..
Но Пятая знала, он не удержался в седле только потому, что уже был болен. Она лучше, чем кто бы то ни было другой чувствовала, как гаснет горящее в нем пламя. Ведь человек, держащий в руках светильник, быстрее других замечает, что огонь начал чадить и задыхаться на фитиле...
Молодой мужчина слабел, опустошаясь как оставшаяся на солнце чашка с водой- незаметно и неотвратимо. Капля за каплей, зерно за зерном, день за днем и вот, месяцем позже падения с яка он уже не смог удержать в ослабевших руках деревянной сохи. Норбу осел на землю и лежал так, задыхаясь и царапая дрожащими руками непослушный тугой ворот чупы, прямо под ногами обступивших его людей. Хрипел и кашлял, пока не подоспела Пятая, не захлопала над ним рукавами-крыльями, не закричала, отгоняя заливающую его глаза розовую пелену, не вцепилась пальцами в его виски и не позвала его так громко, что с земли поднялись перепуганные птицы:"Норбу, мой Норбу!".
Четвертая была в тот день на поле, но сколько бы она ни таращилась на мужчину, не смогла увидеть ни единого следа зловредного духа из тех, что крадут так дыхание у людей. Ни царапин, ни грязных разводов от нечистых пальцев, ни следов от укусов- одни только красные отпечатки ладоней её сестры, светящиеся ровным пламенем и при прикосновении отдающиеся в голове голосом костяной флейты.
Пятая была напугана. В ту ночь она долго не могла сомкнуть глаз, то и дело вскакивая проверить, не открылась ли у печи заслонка, не слетел ли с петель какой ставень, не рассыпался ли сам собой горшок с ядовитой сонной травой, упрятанный матерью от вездесущего детского любопытства на самую верхнюю и недоступную полку. Она укладывалась и поднималась снова, проходилась пальцами по дверцам закрытых от Второй шкафов, перекладывала плетеные короба, проверяла ставни и снова, раз за разом возвращалась к печи и долго смотрела на заслонку, словно ожидая, что та снова откроется и плюнет на спящих объятой пламенем кукольной головой...
В конце концов, Четвертая дождалась, пока сестра вернется под одеяло и тут уж вцепилась в неё руками, навалилась сверху, прижала к постели.
-Если ты надумаешь встать и еще раз проверить печку, тебе придется вставать вместе со мной!- зашипела она на сестру и осеклась, услышав сдавленные рыдания.- Ну, что ты? Почему ты плачешь? Моя хорошая...
Люди жили свои жизни, не видя и не зная имен поджидавших их несчастий. Беспечные в своей смерти и счастливые в своем неведении- то, что для них было пустым звуком, имело для Красных сестер и цвет, и запах, и форму, и голос. Пятая, слишком рано узнавшая вкус горя, так и не смогла освободиться от его навязчивого привкуса, схожего с запахом гари, услышанным когда-то из родного дома, а яд пережитого ужаса навсегда отравил её ночи. Вторая с молочных зубов знала, что Пятая спит только с краю их кровати.
-Если беда зайдет в дом.- объяснила ей как-то старшая сестра,- сначала ей придется переступить через меня.
-И тяжело же ей, бедной, придется.- заохала Четвертая.
-Пятой?- жалобно спросила Вторая с соленой сыростью в голосе.
-Беде.- рассмеялась старшая сестра и накрыла младшую одеялом.- Ну-ка, спи!
А теперь их прекрасная, сильная Пятая, плакала и не могла унять своих слез. Печные заслонки, ядовитые зелья, падающие камни, наводнения и реки, волки и дронги, яки и дри, собаки, болезни и за всем этим, как безысходный итог стояло одно- Смерть. Она видела его лицо. Она хорошо запомнила и его, и то, как тянулись белые пальцы к плечу Четвертой. Ухватить. Отобрать. Вырвать из рук. И именно это страшное видение раз за разом выгоняло её из кровати и толкало к печи, заставляя обжигать свои пальцы, дергая закрытую заслонку.
-Если бы я не оставила тебя тогда одну, ничего бы не случилось!- каялась Пятая, а Четвертая все вытирала и вытирала её слезы.
-Ты уже наказала себя за это, отрезав свои косы, помнишь? Зачем же все эти годы ты продолжаешь резать себя? Посмотри, ведь все же давно закончилось, мы выросли и вдвоем нам будет куда проще уследить за Второй, за Седьмой, за Десятой, сколько бы сестер нам не нарожала мать. Посмотри на себя, да я бы не решилась спорить с тобой даже если бы стала снежной лавиной, а ты все еще коришь себя за то, что ребенком не уследила за тем, чтобы я не подожгла дом! Мы справимся со всем и вылечим твоего Норбу, только узнаем, что за болезнь его точит, и выменяем его у неё на яка, на пару баранов, на то, что она потребует взамен...
Но Пятая до самого утра умывалась своими слезами, будто не слыша и не принимая ни её слов, ни её утешений.
Утром, Вторая расслышала это так же отчетливо, как если бы сама находилась на кухне, а не нежилась в опустевшей кровати, мать со стуком поставила чашку на стол.
-Когда он закашляет кровью- будет поздно.- сказала она наконец, в воцарившейся тишине. И тут же добавила, куда ласковее, и Вторая, перепуганная словами о крови, снова заулыбалась под одеялом, услышав, как голос мамы дрогнул, будто кто-то тронул струну лютни.- Родила бы ты от него дочку....
-Дочку?- взвилась Пятая и для Второй это звучало как если бы кто-то со всей силы дунул в острую костяную флейту- Для чего? Чтобы возненавидеть её за его глаза, за его нос, за его губы?!
-Ну я-то тебя не возненавидела! Ни за глаза, ни за нос.- спокойно ответила мать. - Только вот губы дочери тебе бы лучше отдать свои...
Вторая лежала и думала о том, как здорово бы изменилась её жизнь, если бы в доме появилась еще одна, пусть и очень маленькая девочка. Сколько бы замечательных игр они бы сумели придумать на двоих, сколько бы песенок они разучили и как весело было бы вдвоем бегать с флажками по внутреннему двору, собирая на них хорошеньких белых человечков, так похожих на тех, что старшие сестры лепят из желтого масла...
Наступила осень, и белый промозглый туман проник в каждый дом. Стелился теперь у порогов, как свора сторожевых собак. Урожай убрали, и в поселке воцарилась радостная суета- все семьи готовились к поездке на ярмарку, и люди, и животные слонялись с утра до вечера по узким улицам, то и дело натыкаясь друг на друга , безнадежно путая оставленные на мокрой пыли следы. Четвертая, поддавшись людским потокам, ходила от повозки к повозке, окропляя колеса красной и синей краской, рисуя на мешках с товарами большие голубые глаза- от дурного глаза. Она как раз закончила помогать собираться одной семье и уже направлялась к другой, как заметила Норбу, стоящего рядом с лежащими на пороге мешками, полными ячменя. Оооойш, до чего же он исхудал! В своей праздничной красной чупе он теперь был больше похож на болтающийся в колокольчике медный язычок... Четвертая проследила за взглядом мужчины и поняла, что он не отрываясь смотрит себе под ноги, туда, где мельтешили дерущиеся за исходящее от ячменя тепло голодные духи.
-Увидел что-то?- поинтересовалась она и помахала ему рукой.
-Нет... Показалось...- неуверенно улыбнулся Норбу и его белая косая улыбка вдруг неприятно напомнила девушке оскал изъеденного ветром лошадиного черепа.
Может, правду говорят, что подошедшие к черте люди начинают видеть то, что им видеть не дано?
Или так на него действовала близость к Пятой?
Рвется там, где тонко, а рядом с Красными сестрами грань между мирами была, должно быть, не толще рисовой бумаги... Норбу слишком долго пил из одной чаши с Пятой, вот его и потащило туда, откуда возврата до человека не будет.
Четвертая встала посреди толпы, поражённая своей догадкой, а потом бросилась к мужчине. Нет у него никакого лёгочного червя, не ходит за ним никакого крадущего дыхания духа. Если и была в свете губящая Норбу болезнь, то она имела облик её сестры.
-ты умрёшь, если останешься рядом с ней.-выпалила Четвертая.- ты умрёшь, если не перестанет таскаться за ней, понимаешь?
-мне все равно.- ответил Норбу и она поняла, как же ему сейчас было страшно.
Четвертая не знала, что такого Пятая сказала Норбу. Слышала только, как она закричала на него:"Уходи!" и повторила это чуть погодя еще раз, куда громче. Но он, видимо, все еще стоял, не в силах уйти или поверить в услышанное. И тогда-то она так завопила на него, что голос у неё в конце концов оборвался, как перетертая шерстяная нить. Что-то щелкнуло, разошлось, как трещина на флейте, да так навсегда и осталось в её горле, отдавая при каждом слове жалобным дребезгом расколотой чашки. Говорили потом, что Норбу порывался уйти, но не успел сделать и шагу за порог, как налетела мать, а потом и сестры, повисли на рукавах, заголосили... И куда ему было идти от них, единственному взрослому мужчине в осиротевшей после смерти отца семье? Он остался, и женщины хлопотали вокруг него пестрыми квочками, всю оставшуюся осень и целую зиму подсовывая ему под руки куски пожирнее да слова послаще. Все это рассказала Четвертой Лапа. Тихо-тихо, будто Пятая могла услышать её слова даже сквозь треск пламени в очаге, сквозь стены дома и через несколько улиц, отделяющих их друг от друга.
Пятая, казалось, больше не вспоминала о Норбу. Ни в её доме, ни в поселке за всю зиму так не нашлось ни одного дурака, решившего заговорить с ней о пастухе. Мать говорила, что время залечит любые раны, только были бы рядом те, кто сумеет их зализать. Домашние окружили Пятую такой любовью и такой заботой, что она, поначалу принимая их внимание с благодарностью, стала потихоньку сбегать от их объятий и ласк, больше времени проводя до дворе или в горах, нежели в доме. Все пошло своим чередом- день за днем, зерно за зерном, капля за каплей, возвращаясь к тем блаженным временам, когда не случилось еще ни звона потерянного колокольчика на зеленом лугу, ни рвущегося крика "Уходи!".
А потом, по весне, Пятая узнала, что Норбу женится. Кто уж донес ей? Четвертой опять рассказала Лапа. Только на этот раз шепотом, прямо на ухо, заслонив губы ладонью от ветра и чужого глаза.
-Невесту привезут издалека! Мать его всю зиму хлопотала об этом. Да никто из наших не захотел... Завтра её привезут...
Еще бы! Ни одна из тех, что видела его рядом с Пятой, не польстилась бы ни на его дом, ни на его обширное стадо, ни на него самого- невесту для Норбу тащили откуда-то из-за перевала.
Пятая захотела посмотреть на свадьбу, и Четвертая вызвалась её проводить. Они шли через поле, которое еще дремало в ожидании вспашки, и думали об одном и том же- оправился ли Норбу от своей болезни, чтобы справиться с сохой на этот раз? Шаг за шагом, минуя борозды и разделительные камни, они проходили по местам, еще хранившим следы их прошлой жизни, и угодливая память подсовывала под глаза прожитые дни. Где-то здесь Пятая теряла свой колокольчик. А вот тут они каждый год закапывают куколку человека, окормляя духов маслом так, чтобы они не потребовали вогнать в землю живого человека... Не сговариваясь, сестры остановились и Пятая зачерпнула ладонью сухую безжизненную землю. Растерла между пальцами, присмотрелась к серой пыли и вздохнула. Четвертая подхватила её вздох. Ооооойш, сколько работы ждет их этой весной...
Дальше, дальше, через брошенный осенью сломаный плуг, мимо камня, который не смогли выворотить два запряженных в упряжку яка, мимо места, которое из них двоих помнила и знала только Пятая. Здесь Норбу, срываясь на стон, а со стона на крик, все шептал в её макушку, что умрет, но не будет ни с кем другим, что умрет, но останется с ней, что умрет от горя или от счастья, но только с ней, только подле нее...
-Пятая...- позвала Четвертая и потянула её за рукав. Как когда-то давно, еще в детстве.-Пошли?
Сестра ответила ей одной только улыбкой.
Невеста была маленькая и рядом с оправившимся от болезни великаном Норбу выглядела как коза рядом с дронгом. Нелепо.
В ней не было ничего такого, к чему стоило бы ревновать и Четвертая внутренне как-то успокоилась. Расшитые бисером, а не жемчугом сапоги, жалкая нитка красного коралла на шее, пушистые пятна вплетенных в волосы украшений, тощая фигурка и загорелое лицо в обрамлении разноцветных лент и хилый родовой дух, похожий на оголодавшую кошку- все говорило о том, что в жены красавцу пастуху уговорили пойти только жалкую сиротку.
-Невелика красота!- едко процедила Четвертая и на мгновение пожалела о том, что надела маску. Ставшую кислой от скабрезности сказанного слюну хотелось сплюнуть на землю, но гудевшее, как потревоженный пчелиный улей, небо все так же висело над головой. Даже такая дурацкая, наспех состряпанная свадьба не обходилась без внимания богов, и Четвертая с большим удовольствием убралась бы отсюда куда подальше, а то и вовсе не высунула бы носа из дома, если бы не сестра.
Пятая, прячась за маской, смотрела через глиняные глаза на толпу.
Вот, невесту подвели к будущей свекрови, и они обнялись, и толпа приветственно зашумела, перекрывая своим голосом угрожающий звон неба. У кого-то в руках появилась чаша, полная молока. Её поднесли молодым, и первой, как того и требовалось, к ней наклонилась невеста. И пока она пила, Норбу вертел головой, высматривая кого-то в толпе. И пока он искал, Четвертая почувствовала, как звон в её ушах начинает нарастать, с каждой секундой и с каждым ударом сердца, доходя почти до оглушительного, всепоглощающего звука.
Он увидел их. Она почувствовала это кожей и только потом увидела глазами, как широкоплечий красавец вдруг сжался, будто ему попало плеткой по локтям. И молоко в переданной ему чаше заплясало от того, как задрожали у него руки.
Норбу наклонился и выпил своё молоко.
-Ооооойш... Падаль...- процедила Пятая и слюна у неё, должно быть стала горькая от яда.
-Ты же сама отпустила его!- напомнила Четвертая и потянула её за рукав. Прочь отсюда да поскорее, пока ощущение надвигающейся бури не переросло в настоящую беду... Но сестра так и не двинулась с места.
-Я отпустила его.- глухо ответила Пятая из-под рогатой маски.- Но другой я его не отдавала.
И страшный гомон вдруг закончился. И стало так тихо, что Четвертая услышала шум крови в её собственных жилах.
*кумаи- снежный гриф, птица-падальщик.
**дронг- дикий як.